Поправлю себя: смерть и последующее воскрешение на операционном столе «Цербера» — факт канонный и хедканонный, и спорить с ним не пристало. Каким, однако, образом удалось совершить нечто из ряда вон даже по меркам медицины будущего — обратить естественный ход бытия вспять? Где на протяжении двух лет пребывала бессмертная человеческая душа, да и верит ли герой, который в первой части мог обозначить себя как атеиста, в ее существование? Почему ему отказано в минуте переживания, или рефлексии, или, хотя бы, в попытке уложить факт собственных смерти и воскрешения в устоявшуюся картину мира? Я понимаю разработчиков, не пожелавших ворошить осиное гнездо и оставивших все это на откуп игрокам, да и не являются мистические переживания одной из тем игры, но все же... Стоило ли рубить сплеча, превращая героя в «мясо и трубки», «мертвее быть не может» и замахиваясь на богово в первые же пятнадцать минут игры (проект «Лазарь» — вы это серьезно? я чую тут руку Мака Уолтерса — он любит очевидные и толстые отсылки к истории и культуре), чтобы чуть позже свести все к шутке и отсылкам к «Принцессе-невесте»?
"Our scanners are picking up false readings. They seem to think you're, ah, dead." — "I was only mostly dead. Try finding that option on government paperwork."
"Shepard! But... You're dead!" — "I got better."
Спаситель Галактики был большей частью мертв, но потом ему стало лучше. Кого волнует душа, когда человечеству грозит опасность и нужно, следуя голливудским заповедям, спасать наши задницы? Пистолет новоявленному Лазарю в руки, Миранду и Джейкоба в партию — пошел, пошел! Enemies everywhere!
| and I may return if dissatisfied with what I've learned after having died |
Я видела разные доводы в пользу этого сомнительного сюжетного решения, но ни один из них меня не удовлетворяет. Заставить героя работать с «Цербером»? Но, простите, когда Голактеко опасносте, а Призрак — единственный, кто хочет и может действовать, не обязательно умирать, чтобы задуматься о сотрудничестве. Вывести героя из истории на два года? Долгая кома, вызванная кислородной недостаточностью, падением на поверхность Алчеры и неисправностью системы жизнеобеспечения, пришла бы нам на помощь. Изменить герою внешность? Имейте совесть, господа; мне, конечно, приятно, когда инвентарь в игре маскируется под шкафчик в капитанской каюте, но иногда элементы геймплея — это всего лишь элементы геймплея, которые не стоит притягивать за уши к сюжету, а то хуже будет...Кома, да. Наверное, так мы с Рипли и воспринимаем эту чехарду со смертью и воскрешением: как кому, как потерю сознания длиной в два года. Вот ты еще жив и сражаешься за лишнюю секунду жизни, вот ты проиграл и больше не осознаешь себя, и раз! — уже пытаешься разлепить глаза на операционном столе. Что тебе до того, как ты был мертв, если ты в те моменты не осознавал себя? Что тебе, если ты узнаешь свои руки и касающуюся щеки прядь волос, если в груди по-прежнему бьется горячее сердце, а не изъеденный личинками комочек, если твои выстрелы попадают в цель, и ты чувствуешь такой привычный толчок отдачи?
Лишь позже, на второй «Нормандии», Рипли найдет минуту, чтобы посмотреться в зеркало, и одна маленькая деталь — отсутствие шрама на лице — вдруг окончательно убедит ее в том, что «возвращение из мертвых» — не метафора и не иносказание. Некоторые игроки видят в гладкости кожи холодность «Цербера» — мол, врачам не было дела до того, что эти шрамы символизировали для героя прошлые битвы или потери, они сочли это глупыми сантиментами, — а Рипли согласилась бы, как ни странно, со врачами «Цербера». Ее собственный шрам, от правого виска к левой скуле, оставил не нож противника, а скальпель хирурга: медицина будущего позволяет бесследно убирать почти любые раны, и Рипли, двадцатитрехлетняя, глупая, едва сбежавшая (хотя правильнее будет сказать — уползшая) от смерти на Акузе, поддалась тогдашнему модному веянию среди солдат — делать себе искусственные пометки в память о знаковых боях и сражениях. И шесть лет спустя смерть все-таки догоняет ее в дальнем краю Млечного Пути, чтобы, насладившись своей властью над человеком, отпустить с миром: иди, спасай свою Галактику, Шепард, мы квиты теперь...
Я — человек, безнадежно влюбленный если не в сам космос, то в истории и рассказы о нем. Я из тех романтиков, что в детстве зачитывали до дыр астрономическую энциклопедию, а теперь, повзрослев, в глубине души жалеют о том, что не стали космонавтами. В свое время это заставило меня подарить Рипли Эллен родителей-военных, а с ними — то, чего у меня не будет никогда: детство, проведенное на кораблях и станциях, жизнь под чужим небом, знакомство с другими планетами... Перебирая старые файлы, я нашла недавно кусочек двухлетней давности, в котором навигатор Даллас, похожий на состарившегося Кефея, рассказывает шестилетней Рипли о звездах и о том, что случается с космонавтами, когда они умирают: "They are," — he waved his hand, — "heya, spaced! Left to drift among the stars. Well, it's not that bad, maybe a bit cold and boring though."
Вот он, этот кусочек — на английском."Heya kid! You're not allowed in here!"
The heart painfully banged in the chest and Ripley jumped back from the cold glass of the starboard cargo, having been caught in the act. She was not allowed — but dad had left his ID on the table — the stars were calling her, they were just calling, and there was no way not to come.
"Heya," — the man raised his hands as if giving himself up — it was navigator Dallas, probably the oldest member of the SSV New Delhi. "A funny man," — dad nicknamed him. "A lonely man," — corrected Ripley's mom.
"No worries, I'm not gonna tell your parents," he sat down next to Ripley — she flinched, but he pretended not to notice. "Whatcha doin?"
Ripley's eyes were fixed on the tips of the shoes but in the end she told him, her voice barely audible, as if revealing a secret: "Watching."
"Do ya know how this constellation is called? Hmm?" Ripley shook her head. "No? Here, take a look," he started drawing signs on the glass with his finger, leaving black traces on its misty surface. "Here's... A pillow. Here's a blanket. And here... And alltogether it makes a cradle, Ripley's Cradle."
She was confused for a moment, looking at the shaky lines that were supposed to mean something for this strange man. He was so unbelievably childish, having wished her doll sweet dreams a day ago. Dolls don't dream. And she had been born on Terra Nova, it's on the other end of the Galaxy, that's something even her doll knows.
"Terra Nova? No," he smiled, and the wrinkles on his swarthy face became deeper. "You're lil' Shepard from SSV Einstein. It didn't make it to Terra Nova in time, and you were tired of waiting and just popped from your mom's belly while we were jumping thorough the relay."
"For real?" Ripley's eyes widened in surprise. "For real?"
Dallas saluted.
"Marine's honour, ma'am! Heard you've spent a year or two on Terra Nova and the other three on Earth after that, but you're a true spacer from birth, I give you my word."
"Oooh!" and in the twinkling of an eye Ripley was glued to the glass once again.
"Now that you've left Earth you'd be seeing so many stars they'd bore you to death."
Ripley made a small grimace.
"They can't."
"They can! And ya know what happens to spacers when they kick the bucket?"
Ripley wasn't sure whether she wants to know and didn't want to ask, but her tongue was faster then her mind. "What?"
Dallas chuckled and scratched his head — this conversation had gone somewhere he didn't intend to lead it to — it was too late to drop the subject so he did his best to make it sound at least humorous.
"They are," — he waved his hand, — "heya, spaced! Left to drift among the stars. Well, it's not that bad, maybe a bit cold and boring though."
Ripley looked at him indefferently. "My grandmother was an eartling and they buried her in the earth when she died. I guess she's cold and bored too." And in this moment Dallas understood that she, like any other child, is yet to fully realize what death is. "Are you afraid?"
Человек, который, как мы с вами, был рожден и воспитан на Земле, может изначально воспринимать космос как нечто пугающее, чуждое, неуютное. Но что делать человеку, который рожден и вырос в космосе, привык к нему, любит его — и знает, что после смерти саркофаг с его полегчавшей плотью покинет корабль, превратившись в небесное тело? Одинокая смерть в безвоздушном пространстве становится для астронавта кошмаром совсем иного сорта, подумала я.
Так вот: то, как Шепард умирает, кажется мне бесконечно более важным, чем сам факт ее смерти и похоронка, посланная Ханне Шепард. Умирая, человек осознает себя. Когда ты мертв — на нет и суда нет. Шепард, уже потерявшую сознание, мог подобрать и привести в чувство подоспевший на помощь корабль Альянса. Процессор ее брони мог подключить запасную систему жизнеобеспечения, и Шепард впала бы в продолжительную кому. Какая разница! Это не имеет значения. Имеет значение то, как ведет себя и о чем думает человек, когда ощущает, что смерть его неминуема. Поэтому о том, как Рипли Эллен Шепард умирала в космосе, я писала фик — два года, три страницы, — а ее воскрешение меня не беспокоит ни капельки.
Собственно, фик! Я его уже вывешивала, да; но не грех, кажется мне, сделать это еще раз, потому что он, черт подери, хорош, а пост разросся до таких размеров, что экономить знаки уже не имеет смысла.
| dreamtime |
Мы сделаны из звездного вещества. Через нас космос познает себя.
Карл Саган
Карл Саган
— Шепард!
Вспышка была настолько яркой, что обожгла даже сквозь сомкнутые веки. Показалось, что и оглушила тоже: разом оборвались треск помех, крик Джокера, стон погибающего корабля, и уши заложила холодная, мертвая тишина.
Рипли открыла глаза.
В пять лет космос был для нее загадкой и открытием, и бородатый, нелюдимый навигатор Даллас, похожий на состарившегося Кефея, рассказывал ей о звездах, мешая вместе правду и вымысел, почерпнутые из научно-популярных журналов факты и древние мифы. В незапамятные времена он отослал свою подрастающую дочь с корабля и теперь любил Рипли вместо той, что вышла замуж, уехала за семь ахейских морей и никогда не писала и не звонила первой.
В четырнадцать Рипли убедила Хадсона, генеральского сына, помочь ей натянуть тяжелый кокон скафандра и выкинуть ее — без разрешения, без ведома взрослых, без страховочного троса — за борт. Так, она читала, раньше короновали в астронавты: оставляли новобранцев подвешенными в черноте посреди звезд, а потом подбирали их, воющих и извивающихся, потрясенных и раздавленных соприкосновением с бесконечностью внечеловеческого бытия Вселенной. Космос был проверкой на прочность, пройти которую с честью мог не каждый. Рипли так и не удалось попробовать свои силы: струсивший Хадсон невовремя рассказал все родителям, и вместо испытания в открытом космосе состоялась тяжелая беседа за закрытыми дверями. Рипли жег стыд перед отцом, но то был лишь первый из ее глупых подростковых бунтов, и не было возможности захлопнуть этот ящик Пандоры, однажды открыв его.
В восемнадцать лет, когда космос прятался от нее за голубой чашей Земли, Рипли открыла для себя популяризаторов астрономии и начала двухвековое путешествие от последних докладов Бесаральского института космических наук к обаятельным, но невыносимо старомодным передачам Карла Сагана. Огни Земли затмевали любые звезды, поэтому она ходила в планетарий, только чтобы посмотреть на искусственное небо в серебряных точках — так, должно быть, странствующий Одиссей, поднимаясь ночью на палубу, высматривал во тьме огни далеких маяков и представлял себе, что это берега родной Итаки. Космос был возвращением домой.
К двадцати девяти годам Рипли побывала в сотне солнечных систем, оставила радиомаяки на десятках диких планет и, к удовольствию Прессли, недурно ориентировалась в пиктограммах звездных карт. Она выходила в безвоздушное пространство не раз и не два, но этот немой, не покоренный цивилизацией мир неизменно поражал ее. Когда ноги отрываются от последней опоры, космос встречает тебя с холодным радушием океана, обкатывающего песчинку, и там, открытый нейтринным течениям и солнечным ветрам, понимаешь ненужность и неуместность горячего дыхания, стучащей в висках крови и упорного сердца. Там становится лишним любое слово и движение бесполезных рук и ног, любое проявление нелепой и хаотичной органической жизни; промерзая до самого ядра, ты готов начать бесконечное падение, падение, падение в никуда, и единственное, что удерживает тебя от превращения в небесное тело, — пуповина страховочного троса между тобой и кораблем.
Руки Шепард привычно опустились на пояс, но крепления были ослаблены и пусты. Ей хотелось кричать.
Перед ней плыла объятая огнем, искалеченная «Нормандия». Атака вражеского корабля превратила ее в раскаленную сверхновую, в горниле которой исчезало то немногое, что Рипли называла своим: родительская фотография и подаренный на восьмилетие макет безымянного крейсера, значок Спектра и кобальтовая форма офицера Альянса с золотыми нашивками, верный битый «Мако» и полная карта изученных галактических земель...
Рипли еще успела протянуть к ним руку — и тут остов фрегата дал слабину, дрогнул и раскололся, открывая беспорядочное нутро. Под кожей обшивки обнажился скелет погнутых балок. Лопались под давлением швы, и пластины на мостике встали дыбом. На палубе не осталось ни одного целого дисплея, и в открытом пространстве рассыпалось молочное крошево битых экранов. Голубая волна пробежала по кораблю от носа до кормы, будто «Нормандия» вздыхала напоследок — я хочу жить, — прежде чем расколоться надвое.
Бушевавший в нижнем отсеке огонь задохнулся, угасли червленые сполохи. Искрили порванные артерии кабелей. Чернели слепые глазницы, в которых еще недавно были пузатые спасательные шлюпки, крутились легкие лохмотья обшивки, и все это — в полном безмолвии, в мертвой, безразличной тишине, лишь сердце бухало в ушах — я хочу жить — да где-то далеко, словно на другом краю вечности, тревожно пищал датчик.
Датчик! Рипли отчаянно дернулась, извернулась и схватила отошедший шланг, подтягивая его к клапану на затылке, а тот дразнился и выскальзывал из рук, как кольчатая змея. Давай же, давай же! — повторяла Рипли, стиснув зубы, чувствуя, как выступает на лбу испарина, но пальцы все не могли нащупать резьбу и срывались, звезды прыгали перед глазами, превращаясь из точек в струны, и внезапно Рипли поняла, что это — я не хочу умирать — конец.
Что, вот так?
Я — астронавт, подумалось ей. Мы рождаемся в полете, в прыжке, в тесных каютах в самой утробе Галактики, голубое небо в облаках знаем по картинкам, а космос — это свое, родное, привычное с детства, как колыбель. Это не горсточка огоньков, видных с земли, это непознанный мир, в сравнении с которым понимаешь свою малость. Из этих глубин мы появляемся, в них же и уходим, когда из шлюза вылетает невесомый саркофаг с бездыханным уже телом, но не живьем же — нет, нет, только не так, нет — не заживо же быть упокоенной в этой пустоте и тишине!
Оставить Шепард наедине со звездами было, наверное, последней насмешкой судьбы, да только — вот беда — Рипли не нашла в себе сил огрызаться в ответ. Сердце с такой силой колотилось в груди, что было больно. Надрывался датчик. Она рванулась, потому что привыкла сражаться до последнего, сражаться — и побеждать, но в горле уже свернулся холодный ком, и немели пальцы, сжимавшие шланг. Меж них потекло дыхание — белесая дымка, оседавшая инеем на перчатках. Вдох — не хочу умирать — усилие — и еще один вдох. И еще. И еще.
Ее мягко разворачивало в безвоздушном пространстве. Осколки «Нормандии» дернулись куда-то в сторону и скрылись из виду, а чужая мглистая планета, наоборот, выплыла из-под ног, и поднимавшееся за спиной Рипли солнце золотило ее кромку. Вдох — усилие. Было бы ей легче, увидь она голубую Землю или обетованную Терра Нову? Насколько легкой вообще бывает смерть? Вдох — борьба. Перед глазами темнело, в груди бесновалась боль, но Рипли еще сражалась за каждый глоток кислорода: даже сейчас воля к жизни была в ней сильнее отчаяния.
Какая-то важная мысль билась на краю сознания в такт скачущему пульсу, стучала в висках, пульсировала в кончиках пальцев, но угасающий разум уже не мог ее поймать. Слишком поздно, слишком — сердце, казалось, вот-вот лопнет, звездная пыль забила легкие, и нечем больше дышать, и холодно, холодно — до чего она хрупкая, эта человеческая жизнь, эта искорка между бытием и небытием, которая сейчас —
Господи, прими мою душу!
Датчик захлебнулся и затих.
Господи!
Над чужой планетой взошло солнце.
Мгновение, другое — свет пронзил косматые облака, и они засветились изнутри, как драгоценные камни: медовые, бронзовые, янтарные. Выше, над узорами полярного сияния, кружили осколки «Нормандии», ослепительно яркие в первых утренних лучах. Чернота космической ночи отступала, однако на границе окрашенного рассветом неба еще виднелись тускневшие россыпи Млечного Пути. Это был восход не одной звезды, но целой Галактики, всех миллионов и миллиардов ее блистательных солнц. Многие из них, должно быть, тысячи лет назад разлетелись сверхновыми или свернулись в черные дыры, а может, тихо угасли, исчезнув с навигационных карт мертвых теперь цивилизаций, но лучи пронесли память о них сквозь расстояние и время, и над ледяными пустынями разгоралось утро, наполненное их далеким светом.
Тьма за границей рассвета лишь казалась мертвой: астронавт знает, что на самом деле она полна жизни, чужой и чуждой. Как взбаламученные воды океана несут в себе песчинки и микроорганизмы, она несла неисчислимое количество безымянных звезд и планет, пыли и сора, которые сливались в розовато-молочную туманность и закручивались спиралью. В звездных колыбелях расцветали новые светила. Четко и ровно бились нейтронные сердца пульсаров — тук-тук, тук-тук, — и солнечные ветра играли на звонких космических струнах. На фоне бездны, где не все сверхновые удостоены занесения в каталоги и не каждая галактика носит свое название, не глупо ли давать имя щепотке пыли, которой является человек?
Имя Шепард разошлось в пространстве пустым набором звуковых волн. А что до человека... В космосе не бывает ненужных, бесполезных небесных тел. Молчащая Вселенная приняла человека в свои объятия, чтобы разбить его на атомы и частицы, вернуть к первозданному состоянию, рассеять по галактикам и однажды, через миллионы и миллиарды лет, зажечь на чьем-то небе еще одну звезду.
~ ~ ~
Какое-то время спустя где-то в окрестностях Солнечной системы автоматика старого, уже заброшенного учеными спутника приняла и расшифровала сигнал. Это оказался женский голос, слабый, полустертый временем и расстоянием, что ему пришлось преодолеть. Если вслушаться — хотя кому было вслушиваться? — можно было еще различить отдельные слова:
«...отряд уничтожен — помехи — всем, кто меня слышит. Говорит сержант Рипли Эллен Шепард, единственная оставшаяся в живых — помехи — Акуза. Передаю точные координаты — помехи — повторяю: отряд уничтожен... Говорит сержант Шепард».
~ ~ ~
Работая над текстом, я много размышляла и билась над фразой «Господи, прими мою душу». В ней, конечно, спрятана очередная, незначительная отсылка к новеллизации моих любимых «Чужих», но также — отсылка ко вполне определенной религии. Как же так, думала я, ведь Рипли — не христианка, более того — она неверующая; и нет, этот крик, застявший в горле — вовсе не молитва, а момент близости смерти, когда не надеешься уже ни на свои силы, ни на помощь со стороны, ни даже на систему жизнеобеспечения собственного скафандра — вовсе не миг малодушия, когда в отчаянии взываешь к спасителю, которого прежде отрицал. Это попытка дать имя не богу-творцу, но Богу-Вселенной (если слово «Бог» вообще уместно здесь), бесконечно меняющейся и познающей себя (через нас, говорил Карл Саган), непостижимой в ее размерах и разнообразии... Только как напишешь об этом? «Мироздание, прими мое тело»? «Вселенная, прими меня»? Все было не то, и все звучало плохо; потом я, наконец, сообразила, что в такой критический момент человек уже не ищет лучшую формулировку, а подсознание само подсказывает наиболее подходящие из уже известных слова, лежащее на поверхности клише, чтобы наполнить их своим смыслом. Так Рипли вспоминается обращение к христанскому богу, но это лишь не очень удачная форма, в которую она за неимением лучшей облачает свое чувство: я сделана из звездного вещества.
Я упоминала, кстати, что в хедканоне Алан Шепард — верующий человек, в то время как Ханна Шепард — закоренелая атеистка? А Рипли, получается, пантеистка. "There is no God," — напишет она как-то в своем электронном дневнике. "For me there is only endless space and stars in my rearview mirror." И еще: «Космос был возвращением домой». А история в ее браузере расскажет всезнающему Серому Посреднику, что Рипли посещала сайты, посвященные популярной среди асари пантеистической религии сиари...
Вы знаете, кстати, откуда взялось само название фика: «Время сновидений»? Планета, о которую Шепард имеет несчастье шмякнуться, носит имя Алчеры, бога-творца, в которого верил австралийский народ аранда; а перед тем, как Алчера создал Землю, существовали только души человека, всех животных и растений, связанные между собой. То время называлось «временем сновидений», и оно до сих пор существует за пределами материального мира, туда уходят души умерших, и оттуда возвращаются души новорожденных.
...По справедливости, о космосе, звездах, Рипли Шепард, Карле Сагане, пантеизме и пр. можно писать несколько ночей подряд, так что не лучше ли мне сейчас остановиться? О самом для меня важном я, кажется, сказала уже; о чем умолчала я, о том рассказала Feuille Morte, когда «Время сновидений» вынудило ее подняться посреди ночи и набрать не то отзыв, не то эссе, не то рассказ о тех струнках ее души, которые невольно задела я своим текстом; и я снова думаю, что красота, конечно, в глазах смотрящего, но, если Mass Effect заставляет нас переживать, фантазировать, писать прочувствованные посты на много букв и задумываться о вечном, то это не просто глупая игра о том, как человек спасает (спасет ли?) Галактику от разумных насекомообразных кораблей из космоса.
Честно говоря, я равнодушна к поэзии в общем и целом, предпочитая ей четкость и прямоту прозы, и редкое стихотворение западает мне в душу, зато уж если запомнится что-либо — то надолго. Так, это четверостишие Роберта Фроста преследует меня уже много лет и, хоть оно куда больше подходит одному из героев Baldur's Gate, чем Шепард, процитировать его кажется мне уместным:
Если смерти скучен
Станет мне урок,
Я, его изведав,
Ворочусь во срок.