Когда мне было четырнадцать лет, мать отчима ночью открыла окно и выбросила все постельное белье с четвертого этажа — «чтобы падать мягче». Потом она ругалась, уходила из дома — сбежала однажды, ее искали, нашли где-то на полпути к Питеру, — и, наконец, ушла окончательно, перерезав запястья. До этого жарким летом помутилась прабабка: искала кого-то за занавесками, несла околесицу и, конечно, тоже хотела сбежать. Так что когда к нам приходит бабулька снизу ругаться на то, что мы «сушим товары» в ночи, не давая ей спать, мне как-то смешно, и грустно, и горько, а после того, как я выставлю ее вон, еще и неловко впридачу. Я могла быть поласковей. Я могла быть приветливей. Я могла быть понятливей.
(Про меня говорили в детстве: черствое сердце.)
Другая прабабка, кстати, дожила до преклонных лет в ясном уме и в девяносто под ахи и охи детей косила на луге траву. Бабушки обе помладше сейчас, но тоже — тьфу-тьфу — ничего.
Генетика, не подведи.