Кажется, у меня получилось немного не то, что задумывалось, но, полагаю, лучше я уже не смогу — по крайней мере, сейчас. Но, в любом случае, я рада, что начала это писать, и рада, что завершила, потому что задумка, как оно бывает, буквально жгла меня изнутри — «напиши, ну, это же недолго, напиши!»
Фандом: Alien vs. Predator
Размер: 4143 слова
Рейтинг: низкий
Жанр: должно быть, general, drama и немножко философских размышлений
Дисклеймер: владею исключительно написанным текстом. Хотя не отказалась бы от Чужого в ванной, а Хищника — в спальне.
Содержание: Завязка сюжета банальна до безобразия: есть милая маленькая планетка, на которой построена база людей и где держат королеву Чужих... И есть Хищники, которым интересно, когда и чем все это закончится. В этих декорациях разыгрывается немного нестандартная ситуация.
Комментарий: Знание фильмов-книг-конкретных персонажей-еще чего-нибудь не требуется. Фанфик основан на общем знании о том, кто такие Чужие и Хищники.
| и в каждой жизни, даже самой малой, хранится новая жизнь |
Вторая кладка Королевы-Матери, яйцо #9
Он был лишь малым семенем жизни, а Вселенная была его колыбелью — живой, дышащей, пульсировавшей, обнимавшей его бережно и нежно, дарившей ему тепло и соки, чтобы он мог расцвести, когда придет его время. Он не знал, что такое время, голод, прыжок, удовольствие, боль, воля; он вообще ничего не знал, потому что все его существование заключалось в бессознательном пребывании между сном и реальностью, бытием и небытием.
Он очнулся, когда Вселенная вдруг стала удивительно ему тесна. Ее пульс, раньше мягкий и неторопливый, словно отсчитывающий вечность, превратился в бешеный, разорванный ритм, а ее свод стал ребристым и жестким, как прутья клетки – это раздражало, заставляло мышцы желать рывка, а все его существо – свободы. Хотелось подняться и прогрызть ставшую ненужной оболочку, чтобы доказать свои силу и ловкость, право на прыжок и убийство.
А потом вселенная взорвалась целой симфонией звуков, запахов, ощущений, и он, ошеломленный этим напором, впервые раскрыл пасть, маленькую, но уже полную зубов-иголок — и под своды нового, железного мира взлетел его крик-скрежет.
Новый мир оказался одним открытием – только познав один предмет, сразу же можно было найти следующий, совсем непохожий на предыдущий. Ощущения сменяли друг друга, наплывали один на другой звуки – справа, слева, спереди, сзади, сверху, снизу, — и поверхность под лапами была то гладкой, то шероховатой, то скользкой, то ребристой. Впрочем, и сам он для себя оказался открытием. Он чувствовал, как ноют мышцы, требующие движения, как похрустывают чешуйки на спине, как изгибается хвост, чтобы лучше держать равновесие, и радость движения отдается в каждой клетке тела. Он слышал зов Королевы-Матери — далекий, манящий, сладкий. Он шел на зов.
По пустым заброшенным коридорам, по лязгающему под лапами железу решеток он спешил вперед, интуитивно выбирая кратчайшую дорогу, понимая, где можно пролезть, а где придется пуститься в обход. Он чувствовал запах своих братьев, прошедших этим путем до него, а также запах других существ, смешанный с запахом страха, опасности; но о других существах он пока что ничего не знал.
Он столкнулся с ними на очередном ярусе, успев к самому концу сражения, когда утихли уже и выстрелы, и крики, осталось только эхо, прячущееся в закоулках. Тогда, впервые почувствовав разлитый в воздухе запах чужой крови, он почувствовал и первый голод; и когда он, следуя зову Королевы-Матери, оставил своих собратьев и устремился дальше, чужой вкус еще оставался с ним.
Вскоре он встретил Хищника.
Ему повезло. Он мог бы по неопытности перейти ему дорогу, распознав опасность только тогда, когда останется лишь мгновение до плазменной смерти и огненного вихря, мог бы умереть от брошенного диска или копья; но ему повезло, и на этот раз он оказался охотником, а не жертвой. Он смотрел вверх – или вниз? – на своего собрата, сражающегося с Хищником, и ему потребовалась секунда, чтобы напрячь мышцы, чтобы распрямиться, как пружина, и устремиться в цель.
Прыжок. Удар. Укус. Боль. Ему повезло — Хищник был уже ранен.
Шипел в брызгах кислоты металл, шипел его собрат в последней судороге, шипел от ярости Хищник в бесполезной попытке подняться на ноги, когда ксеноморф, впервые попробовав врага не только на запах, но еще и на вкус, оборвал ту жилку, в которой отчаянно билась жизнь.
Он не хотел больше есть, поэтому просто оставил тела, проследовав дальше своим путем — по тонкой указующей нитке зова Королевы-Матери.
Ему не нравились узкие закрытые пространства, в которых едва хватало места для движения — хотя он перебирался по шахтам, не задевая стен даже кончиком хвоста; ему не нравился запах опасности — справа, слева, спереди, сзади, сверху, снизу. Это было неправильно, это противоречило выживанию, вызывало отвращение у самой его природы — но, тем не менее, он полз вперед, повинуясь зову, гораздо более важному для него, чем он сам. Если бы он мог говорить, то, наверное, сказал бы, что, перебирая лапами по стылой оцинкованной глади, следуя запутанными лабиринтами вентиляционной системы, скользя по переходам, с каждым шагом приближается к дому. И чем ближе была мать, тем быстрее он перетекал с одного уровня на другой, как капля ртути, тем стремительнее становились его движения, и тем больше нетерпение вытесняло осторожность.
Несколько раз он чувствовал сражение, но обходил его стороной; несколько раз он чувствовал впереди одинокую жертву, больше помеху на пути, чем угрозу, и тогда бросался вперед, погружая зубы в податливую плоть, победно шипел — и бросался дальше, к родной Королеве-Матери, которую он уже не просто слышал — чей запах он чувствовал даже через стальные стены. Его не могли перебить даже запах кислоты и чужой крови, опасности и смерти, сражения и боли.
Вперед. Прыжок. Рывок.
Он сунулся из вентиляционной системы в коридор и неожиданно застыл, почувствовав впереди два тела, два пульсирующих комка жизни. Один — слабый, неопасный, с кислым запахом страха, второй — чуть сильнее, пахнущий смертью, своей и чужой, горькой растерянностью и замешательством.
Он мгновенно подобрался, уползая обратно в люк - теперь, когда Королева была так близко, ему не нужно было сражаться, кусать, рвать, подвергать себя опасности. Нужно было только найти ее, величественную, родную, хищную, чтобы, наконец, быть не просто потерянным осколком, но осколком мозаики, из которой складывается улей, и новый выводок себе подобных, и теплая безопасность гнезда…
Он не успел — Хищник развернулся, и от этого движения волной взметнулся запах смерти.
Он рванулся вперед, но вселенная взорвалась снова — на этот раз уже не звуками, ощущениями, запахами, как в первый раз, а неизбывной пустотой. И, не успев удивиться тому, что раньше у него было все, а теперь вдруг не стало ничего, он погрузился в сон, из которого его теперь не сможет вырвать ни крик собрата, ни лезвие Хищника, ни запах человека, ни сладкий зов Королевы-Матери.
Джон Доу
Вначале их было трое: Доу, Кейн и Диллон. Они познакомились прямо перед вылетом на эту чертову базу, ну, и началось все с того, что Кейн с пьяных глаз попытался начистить Диллону рыло, а Доу попытался вступиться — тоже по пьяной лавочке, само собой. А потом они все втроем стояли перед начальством, которое сообщило им, что «веселье закончилось», а потом они узнали, что днем раньше подписали их назначения на эту базу, чертову, да. Такие дела.
— Доу! Доу, вы меня слышите? Доложить обстановку!
— Так точно, слышу, сэр! Ярус третий, квадрат А-5. Все чисто, сэр!
— Отходите в квадрат А-6, Доу! Отходите немедленно, вы меня слышите?
— Так точно, сэр, есть отходить!
Выполнять приказ. Бежать. Осматриваться по сторонам. Вентиляционная решетка? Чисто. Все чисто.
За его спиной с угрожающим шипением сошлись створки герметичных дверей, отсекая помещения, которые он только что покинул. Значит, уже там могут быть Чужие. Или Хищники. Значит, еще один кусок человеческого пространства безвозвратно потерян в этой войне — сколько их было вчера? А позавчера? А сколько наших успело уже погибнуть сегодня? «И хоть бы эти сволочи нами давились!» — как говорил Кейн. Так нет же, слопают, оближутся и добавки попросят.
Смелый он был парень, Кейн, и умный. «Хищники!» — говорил он. «Чужие! Мы», — так он говорил, — «стоим выше них не потому, что быстрее бегаем и лучше стреляем! Это мы как раз умеем хуже. Мы выше потому, что у нас есть Мона Лиза! И Достоевский! И разум! И проигрываем мы только из-за таких обезьян, как вы, которые предпочитают почему-то сидеть и дуться в карты», — говорил обычно Кейн после того, как проигрывал в дурака очередные пять долларов.
Но это вообще он только говорил так, а на самом деле был смелый парень, и не боялся идти вперед первым. Когда нужно было идти на разведку за пределы базы — это когда никто еще не знал толком ни о Хищниках, ни о Чужих, только подозревали что-то — он сам вызвался, и пошел. И дошел, говорят, прямо до какой-то кладки яиц, где и остался.
С тех пор, слыша о том, что уничтожен очередной ксеноморф, Доу каждый раз думал — а не тот ли это самый? Не продолжение ли его старого друга? Может быть, он был такой же смелый, такой же умный, и так же смешно переставлял лапы, как Кейн переставлял когда-то — в другой жизни — ноги? Такие дела.
— Доу! Доу, вы меня слышите? Немедленно отправляйтесь на пятый ярус, квадрат С-8! Чужие проникли внутрь базы, требуется ваша помощь, вы слышите! Немедленно!
— Так точно, сэр!
Аварийные лампы брызнули красным из-под металлических сводов, и наушники взорвались помехами, сквозь которые еще можно было расслышать искаженный не то волнением, не то бездушной техникой голос:
— Немедленно! Квадрат С-8! Доу!
Выполнять приказ. Бежать. Осматриваться по сторонам.
Он поднялся по аварийной лестнице, закинув оружие за спину, вылез на залитый тревожными огнями четвертый ярус, бросил взгляд на датчик движения — молчит, чисто! — и снова кинулся по коридорам вдаль, к больной клетке организма базы. «Смысл войны – не Чужой, его за хвост не поймаешь», — говорил Диллон, и Доу каждый раз вспоминались эти слова, когда приходилось бегать с автоматом.
Хороший он был парень, Диллон, с философским взглядом на жизнь. Однажды сидели они с Доу, и резались в подкидного — а потом подошел Кейн, хлопнул Диллона по плечу и сказал:
— А знаете, парни, кто, оказывается, живет с нами на этой базе, на четвертом этаже? Матка Чужих, вот кто!
— Ну и? — спросил Диллон.
А надо вам сказать, случилось это уже тогда, когда ясно было, что выбраться с базы нельзя, и на помощь никто не придет, остается только сражаться, стрелять, стрелять — и что ситуация, прямо скажем, хреновая.
— А то, что если вдруг Чужим вздумается пробиться к своей королеве, мы все окажется в большой черной дыре — вот что!
— И что? — спросил Диллон. — Я, между прочим, проигрываю в карты. Эх, почему у наших горе-исследователей есть матка Чужих, а у меня нет даже дамки пик?
Хороший он был парень, этот Диллон, философ. Такому хорошему парню даже не жаль искренне пожелать удачи в следующей игре, пусть даже ты и проиграешь месячное жалование. Однако следующей игры не было, и жалование Доу осталось при нем — потому что Диллона направили к Хищникам на кулички на первый ярус, а принесли уже с раскроенным диском черепом. Такие дела.
В-5. Скоро. Близко. Датчик движения? Чисто. Отсек. Поворот. Коридор. Поворот. B-6. Датчик движения! Взрыв!
Поворот.
Вжимаясь в стену, распластавшись по ней, как на распятие, стояла женщина. Ее черты мелькнули перед глазами Доу так быстро, так смазанно, что он и не понял сначала, кто она такая — просто распознал как знакомую. Но это было неважно, все неважно, потому что перед ней, выпрямившись во все два метра, стоял Хищник — и руки, среагировав быстрее, чем сознание, сами перехватили ствол, а палец нажал на спуск.
— Нет! Нееет!
Очередь прошлась по поперек груди Хищника, чуть ниже, чем должно быть сердце; сто пятьдесят килограммов силы и мощи пошатнулись и медленно осели на пол.
Закинув автомат за спину, Доу подскочил к женщине — да, он, наконец, узнал ее — и, схватив поперек тела, потащил прочь. Женщина билась в истерике, вырываясь из его объятий, выгибаясь, словно змея.
— Нет! Идиот! Все вы идиоты! Пусти! Пусти меня!
Она извернулась и укусила его за руку, как зверек. Больно не было, но пришлось легонько ударить ее по голове, чтобы она перестала сопротивляться и безвольно обмякла, позволяя оттащить себя подальше. И вот тогда, когда она, наконец, замолчала, закусив губу, и больше не пыталась вывернуться, стало слышно мерное:
Тик-тик. Тик-тик. Тик-тик.
Это было цоканье каблучков смерти по металлическому полу, а табло на левой руке Хищника издевательски подмигивало единственным красным глазом.
Тик-тик. Тик-тик.
И тогда Доу обнаружил, что все еще прижимает к себе женщину. А еще — что он почти уткнул нос в ее темно-русые волосы, сквозь которые пробивается рыжина, и его ноздри щекочет запах ее резких, но приятных духов на мускусной основе. Или, промелькнуло у него в голове напоследок, это вовсе и не ее духи, а запах Хищника. Такие дела.
И смерть спросила Джона Доу:
Тик-тик?
Бакууб
В джунглях, должно быть, сейчас был вечер — желто-рыжий шар огня скатывался с потемневшего и остывавшего неба, последние волны тепла разливались в воздухе и, наверное, шел очередной прохладный дождь. Ему нравилась погода этой планеты — похожая на родину, но, вместе с тем, чем-то неуловимо отличная. Тем, что здесь было все же холоднее, и больше содержание кислорода в воздухе — а может, главное отличие состояло именно в том, что планета была чужая, и Бакууб это знал.
Но это была его первая планета — и первая охота после того, как он доказал свое право называться воином.
В первый раз убив жесткое мясо, он был горд собой — но долго гордиться собой воину не пристало, это противоречит смыслу его жизни. Тот, кто гордится прошлыми победами, не испытает восторженного состояния при совершении новых, не почувствует снова, что стоит на своем пути, не испытает единения со своей силой. Когда-нибудь он состарится — если не сойдет с пути и не погибнет раньше — и тогда неизбежно потеряет вкус к победе, перестанет сражаться и войдет в Совет. Но это даже если и будет, то еще нескоро — через много охот, много перелетов, много оборотов его родной планеты вокруг солнца.
На этой планете было жесткое мясо — но никто пока не спешил уничтожать их и устраивать облаву. Что интереснее, на планете было и мягкое мясо - закрывшись в искусственном комплексе из металла и пластика, они хранили в его сердце матку ксеноморфов, и, право же, всем было любопытно, чем это, наконец, закончится, а ради этого стоило подождать. А пока Бакууб и его собратья иногда охотились на одиноких жертв, иногда напоминали о себе мягкому мясу, а часто и проводили время на корабле — в разговорах, тренировках, играх, просто занимались своими делами. Или проводили время на природе – в размышлениях.
После очередного сражения, может быть, усталый, может быть, даже поцарапанный или легко раненный, он обычно уходил в джунгли. Тогда сердце еще посылало в вены не кровь, а напиток победы, весь мир после хождения по грани обретал смысл, и Бакууб, наконец, чувствовал себя частью необъятной вселенной, логичной и счастливой частью. Ради этого определенно стоило сражаться, однако в этом ли состоит путь своих собратьев — или в чем-то другом — он не знал. Спрашивать, как и говорить об этом, было не принято.
Сегодня он преследовал ксеноморфа, явно не желавшего сражаться, быстрого, как молния, и утекавшего, как песок сквозь пальцы, но Бакууб не придавал особого значения тому, куда убегает жертва, пока не осознал, что они приближаются к комплексу мягкого мяса. Тогда он еще не понял — но начал догадываться, и, чтобы подтвердить свою догадку, он перестал охотиться, превратившись из охотника в преследователя.
И он оказался прав.
Чужие, наконец, прорвали оборону комплекса, которую представители мягкой расы удерживали без малого семь оборотов планеты вокруг солнца.
Должно быть, они чуяли зов матки: даже родившиеся вдали, они возвращались к ней, как к своему хозяину — брошенный диск.
Бакуубу не следовало идти за ними — истинный воин должен различать честь сразиться с превосходящим противником и глупость ввязаться в схватку, почти проигранную еще до ее начала. Но его уже охватил азарт — и, что важнее, им овладело то предчувствие, которое превращает предстоящее сражение в очередной этап жизненого пути. Помедлив секунду, он скользнул за Чужим в дыру, разъеденную в полу кислотой.
Те, кто пытался остановить ксеноморфов, были давно уже убиты, и Бакууб прошел дальше, не обращая большого внимания на трупы. Что соединяет жизнь и смерть? Путь. Если у тебя нет пути, ты не жил и, следовательно, ты не умрешь, и все твое существование – просто лишенное смысла и глубины движение в хаосе случайных событий. Единственное, чего стоит бояться — это потери пути, потери собственной воли; кроме этого, никто и ничто не стоит твоего страха.
Был ли у мягких существ свой путь? Он верил, что да. И не потому, что он верил в лучшее — просто потому, что не мог представить себе разумную жизнь без пути и осмысленной цели.
Ксеноморф свалился на него сверху из вентиляционной решетки — клыкастая, шипящая от ярости масса, скользнувшая когтями по затылку и левой руке. Плечо почти сразу же онемело, но в ксеноморфа полетел сюрикен – бросок! Промах! Стремительное движение хвостом — Бакууб вовремя среагировал, вовремя бросился вперед, пока Чужой еще не успел восстановить равновесие, и запястные лезвия вошли в самое уязвимое место, у основания шеи. Прижимая к себе раненую левую руку, он тут же отскочил назад, но несколько капель кислоты все равно попало и на правую руку, и на грудь.
Но обожгла его не кислота — мысль о том, что затылок стремительно наливается тяжестью, сознание уплывает, схватка, которую он считал мимолетной, оказывалась его последней, и мир темнел перед глазами. Хватаясь за остатки ускользающего сознания, он потянулся к устройству на левой руке — и не успел.
Выдернуть его из небытия, близкого к глубокому, усталому сну, смог только звук — резкий, как удар по нервам.
Он был больше не один.
Рядом с ним на корточках стояла маленькая фигура, которую он сразу безошибочно определил как мягкое мясо. Оружие? Нет. Опасность? Не представляет.
Плечо? Он осторожно повел плечом и левой рукой, чтобы обнаружить тугую перевязку, а по всей руке тут же, от кончиков пальцев до шеи, пробежалась тупая волна боли — но могло быть и гораздо хуже. Бакууб рассудил, что это мягкое существо помогло ему — и это было любопытно, очень любопытно, потому что их расы враждовали между собой. Впрочем, рассудил он, возможно, у этого существа был такой путь — лечить, ведь даже у его родной расы не все выбирают путь воина, предпочитая искусство науки искусству войны.
Он никогда еще не видел мягкое существо так близко — кроме тех нескольких случаев, когда убивал.
Он подумал о том, что за помощью, даже если ее оказал представитель другой расы, должна следовать ответная благодарность, но довести эту мысль до логического завершения не успел. Что-то подсказало ему об опасности – чутье? Слух? Или просто запах чужой плоти?
Сейчас он развернулся вовремя, чтобы, бросив взгляд на вентиляционную решетку, увидеть тушу ксеноморфа, заползающего обратно в трубу. Промедление было мгновенным — прицел, выстрел, взрыв.
И в ту же секунду, неожиданно и беспощадно, его самого рассекла горячая боль, наискось прошедшаяся по груди, заставив пошатнуться и осесть. В глазах потемнело, сердце совершило отчаянный скачок, а потом, то и дело спотыкаясь, принялось отбивать дикий, рваный ритм.
На этот раз он успел включить взрывное устройство.
Страха он не чувствовал — перед чем? Каждый знает, что по ту сторону смерти нет ничего, а раз так, то и бояться там было тоже – нечего; что было для него гораздо более важно, он думал о своем пути. Даже если путь обрывается, только что начавшись, и в этом должен быть смысл — и Бакууб понял, что это и в самом деле так.
Он вспомнил о мягком существе, которое решило ему помочь, и понадеялся, что оно тоже нашло свой путь и свой смысл. Пока счетчик стремился к нулю, он думал о своей жизни, как положено каждому воину.
Мери-Сью Смит
«Иди во врачи», — говорила мне мама. «Они всегда носят в белые халаты, принимают участие в государственных программах и получают хорошее жалование, и вообще это чистая работа». Я усомнилась в этих словах, вскрывая абсцесс, глядя на прожорливые метастазы, раскраивая черепные коробки. Но я никогда не жаловалась – в конце концов, я и сама хотела стать врачом.
И все-таки иногда мне хотелось воззвать к небу: мама, видишь? Вместо белого халата на мне легкая броня, государственная программа оказалась государственной ловушкой, а мое жалование — если оно будет — пойдет сестренке как единственной родственнице, потому что я уже не вырвусь из этого живого кольца осады. Я не верю в бога, в жизнь после смерти и в то, что мы выйдем отсюда живыми.
Я — утраченная вера Мери.
Я плетусь по четвертому ярусу обратно на пятый, в свой медицинский отсек, и при каждом шаге медицинский портфельчик злобно бьет меня по ноге. Я снова перевязывала кислотный ожог – за последнюю неделю это стало таким привычным, что я могла бы делать это с закрытыми глазами, в полусне, плывя в облаке неосознанных мечтаний и предчувствий.
Привыкаешь ко всему. К тому, что к тебе приносят солдата, у которого в груди бьется два сердца: одно свое, родное, бьется еле слышно, застенчиво, второе — чужое, бьется о ребра требовательно, настойчиво, словно вот-вот вырвется наружу — а ты разводишь руками. Что поделать? Нет ни средств, ни возможности для операции, а реабилитационная камера вышла из строя еще пять дней назад. Обезболивающие? Нет, говорят тебе, прибереги его лучше для живых.
Еще быстрее привыкаешь к тому, что скоро таких солдат перестают приносить, сжигая прямо на месте.
Я — усталое тело Мери.
Три дня назад мне принесли мертвого Хищника — положили на стол редкий трофей и сказали: «Изучай!» И я изучала, пробегая пальцами по жесткой коже, пытаясь расплести косички-змеи, заглядывая в помутневшие золотые глаза, шутки ради сравнивая его мощную лапу со своей рукой, прикасалась к его сердцу, считая предсердия и желудочки, прослеживала путь аорты, любовалась веточками бронхов, и, наконец, с замиранием сердца спускалась ниже – какой ты, не воин, но мужчина-Хищник, Хищник-самец?
А потом, складывая медицинские термины в отчет, я поняла, что потерялась где-то между желудком и печенью, почками и селезенкой. Я забыла, про кого я пишу, про Хищника или человека.
Я — разбитое сердце Мери.
Когда все это началось, я не могла спать. Я выключала свет, я выключала зрение и превращалась в слух — шорохи, шепоты, стоны, скрипы. Справа, слева, спереди, сзади, сверху, снизу. Я знала, что в стены встроена звукоизоляция. Я знала, что эти звуки существуют только в пределах моей комнаты, и, наверное, даже уже — в пределах моей черепной коробки. Но я ничего не могла сделать — только есть таблетки, круглые, продолговатые, шероховатые, перекатывающиеся в моей ладони. Но потом стали приходить солдаты, и один говорил: «Я не могу спать». Другой говорил: «Я могу спать, но мне снится клыкастая черная масса, и я просыпаюсь разбитым». Третий говорил: «Я могу спать и не вижу снов, но меня преследует моя собственная тень». Трое суток назад я отдала последнюю таблетку, а пустую коробочку смяла и выбросила в мусорную корзину.
Я — усталое сознание Мери.
— Мери! Мери Смит! Немедленно отходите в медицинский отсек и запритесь там! Вы меня слышите?
Да, сэр. Я слышу вас, но до лифта и лестницы на мой пятый этаж еще идти и идти. Но я потороплюсь.
Я и правда тороплюсь, почти бегу, и портфель с удвоенной злостью колотит меня по ногам.
Я уже знаю, как я умру — как мы все умрем. В конце концов, я уже неделю об этом думаю, и это не так невыносимо и страшно, как кажется – я понимала, что рано или поздно Чужие прорвут нашу оборону, а следом за ними придут и Хищники. Я знала, что, как только это случится, начнется обратный отсчет — и людей, и минут. Я знала, что не убегу, и знала, что не спрячусь; но вот момент пришел, и мне даже не страшно. Может быть, я просто не верила. Может быть. Я сотни раз проигрывала про себя один и тот же сценарий, и на сто первый, когда сценарий вдруг воплощается в кости, плоть и кровь, оказывается, что я уже перебоялась сто раз.
Я бегу, и заворачиваю за угол, и вижу труп Чужого, и тело Хищника. Он жив. Он ранен, он без сознания, но он жив. «И не все ли равно?» — думаю я.
Или, может быть, это уже не я.
Чемоданчик клацает челюстями, когда я запускаю внутрь руку — обезболивающее, антисептик, жгуты, бинты, шприцы.
Я — умелые руки Мери.
Рукам все равно, кого лечить. Вот они и завязывают жгут, вкалывают антисептик, бинтуют, привычно подворачивая краешки бинтовочной ленты, привычно завязывая кончики. От Хищника пахнет мускусом — это резкий, животный, но удивительно притягательный запах, и я понимаю теперь, почему мускус до сих пор добавляют в духи.
И взгляд, и сознание скользят по поверхности, не в силах проникнуть под корку событий — в суть. Вот я вижу, что у убитого Хищником Чужого серповидный кончик хвоста — а отчего это? Вместо того чтобы попытаться спасти себя, я пытаюсь спасти другого – а почему я это делаю? Включается сирена, и мир становится малиново-красным в свете аварийных ламп — а что это значит? Вот в предплечье, на котором все еще лежит моя ладонь, напрягаются мышцы, и Хищник поднимает голову — о, боги!
И вот тогда я испугалась, всего сразу - Чужих, смерти, боли, безысходности — но больше всего я испугалась того, как Хищник на меня посмотрел. Это был животный, первобытный страх перед взглядом из темноты — ты вглядываешься в бездну и не видишь никого, но чувствуешь, что оттуда кто-то смотрит на тебя, внимательно, хищно, и перед этим взглядом ты со своими страхами, мыслями, чувствами — как на ладони, беззащитный и беспомощный, и в любой момент можешь стать жертвой.
Вдруг вспомнилось старое правило, еще с Земли, еще из детства: не смотри хищнику в глаза, он может воспринять это как угрозу. Не смотри…
Я — пока еще несломленный дух Мери.
Хищник рассмеялся. По крайней мере, это было похоже на смех — частое, легкое постукивание мандибулами, словно перестук деревянных бусин и подвесок, тоже из далекого детства.
Я подумала, что, наверное, и моя жизнь, и мой поступок, и моя смерть не так уж напрасны.
Только что квадрат вентиляционного хода за Хищником был пуст — но вдруг его заполнила двигавшаяся с каким-то жутким, неземным изяществом туша Чужого. Я хотела крикнуть, хотела двинуться – но страх безошибочно пригвоздил меня к месту, сковал горло, придушил, и я молчала.
Хищник почувствовал опасность мгновением позже, чем заметила ее я. От резкого движения взметнулись жгуты переплетенных кос, и Чужой, уже кинувшийся обратно в вентиляционный ход, превратился в факел.
А потом — по ушам барабанной дробью — грянула автоматная очередь, и я подумала, что все-таки сплю и вижу кошмарный сон. Потому что Хищник не может беспомощно осесть на пол у моих ног, согнувшись и прижимая к груди руку. Потому что просто не может! Нет!
Я дернулась, чтобы прощупать сердце, чтобы посмотреть на раны — может быть, все еще не так серьезно, не так смертельно. Но кто-то подхватил меня, грубо и жестко, и потащил прочь — и в первую секунду мне почудилось, что это Чужой.
Я — отчаяние Мери. Я, кажется, кричала.
Перестук деревянных бусин, который все еще звучит в моем сознании, жесткая рука, которая все еще тянет меня назад, тихое тиканье взрывного устройства и этот запах — резкий, но все еще притягательный… Я, наконец, понимаю, как хорош этот мир — с Чужими, Хищниками, жизнью, смертью, восторгом и страхом — за одну секунду до взрыва.
Я посмотрела в бездну, но слишком поздно поняла, что за страшный зверь смотрит на меня из темноты.